НАУМ ГРЕБНЕВ – ПЕРЕВОДЧИК АРМЯНСКОЙ ПОЭЗИИ
МАГДА ДЖАНПОЛАДЯН
Моя презентация
↓
В плеяду русских переводчиков прошлого столетия, творчески тесно
связанных с армянской поэзией, вошло и имя Наума Исаевича Гребнева
(1921-1988). Своими переводами Н.Гребнев открыл русскому читателю
многие страницы армянской народной, средневековой и новой классической поэзии.
Наум Гребнев обратился к армянской поэзии во второй половине 60-х
годов, будучи уже признанным мастером, автором широко известных
переводов из Расула Гамзатова, Кайсына Кулиева, фольклора среднеазиатских и северокавказских народов. К этой работе его приобщил Левон
Мкртчян, развернувший в то время активную деятельность, целью которой было как можно шире и полнее представить русскому и всесоюзному
читателю нашу поэзию в новых, качественных переводах. Наиболее точную и документально подтвержденную картину процесса работы Гребнева
помогает воссоздать статья Каринэ Саакянц «Из архива Левона Мкртчяна.
Письма Наума Гребнева Л. Мкртчяну»1
. По этой публикации становится
очевидным, что, дав согласие на предложение Л. Мкртчяна переводить
армянскую поэзию, Гребнев собирался в первую очередь перевести народные песни. «Если я действительно переведу книгу армянского фольклора, – писал он в мае 1966 года, – осуществится моя давняя мечта»(с.
29). А из письма, датированного 24 июня, становится ясно, что Гребнев
уже получил подстрочники. «Стихи, которые прислали Вы, прекрасны, –
пишет он. – Я молю (не знаю, кого молят в таких ситуациях), чтобы меня
озарило вдохновение, в какой-то, пусть даже очень в малой мере соразмерное вдохновению, озарившему когда-то создателей этих песен»(с.29).
В последующих письмах Н.Гребнев обсуждает с Л.Мкртчяном состав книги, ее название. ««Прапесня» – название, по-моему, хорошее. Давайте остановимся на нем».
В апреле 1967 года Гребнев впервые приехал в Армению, чтобы подышать воздухом страны, поэзию которой он переводит, глубже проникнуть в ее дух, в ее историю, культуру. В эти дни и состоялась беседа
Л.Мкртчяна с Н.Гребневым о проблемах перевода, позже опубликованная
в газете «Литературная Россия»2
. Из этой статьи-диалога выясняется, что
Гребнев уже в то время работал и над переводами айренов поэта XVI
века Наапета Кучака.
И случилось так, что айрены оказались первой изданной в Армении переводческой работой Гребнева. Его Кучак с предисловием Л. Мкртчяна вышел в свет в 1968 году, тогда как «Прапесня» – в
1970-м. Так что история гребневских переводов армянской поэзии восходит к книге: Наапет Кучак. Айрены. Ереван, «Айастан», 1968.
Айрены переводились на русский язык и до Гребнева, в разные годы,
разными авторами3
. Открытием «русского» Кучака стали переводы Веры
Звягинцевой4
. Гребнева привлекла к работе над Кучаком не роль первооткрывателя, а естественное для каждого поэта-переводчика стремление посвоему воссоздать то, что взволновало.
Гребневу предстояло проникнуть в совершенно новый, незнакомый
для него мир – армянское средневековье, понять особенности стиля, образного строя айренов. По своему языку и стилю айрены ясны, незамысловаты. Но в простых, ясных, таких бесхитростных словах и образах айренов
таится огромное богатство человеческих чувств, и в этом – их поэтическое
очарование. Поэтому и трудно переводить айрены, ибо на ином языке
поэтичность оригинала может легко исчезнуть, обернуться прозаизмом.
Главное достоинство гребневских переводов в том, что в них воссоздана
самая суть поэзии айренов – их удивительная непосредственность, эмоциональная насыщенность. Переводчик по-своему оживил изумительный
мир поэзии Кучака – мир жарких чувств, тончайших движений человеческой души, прорывающихся в виде намека, или шутки, или откровенного
признания, – мир естественных, живых образов, слов и поступков:
Ловчий сокол я с красным кольцом,
Ты – залетная голубица.
Я заметил твой след с трудом,
Я ловлю – ты не хочешь ловиться.
Человеческим языком
Говоришь ты: «Что зря трудиться?
Не охоться за мною днем,
Будет ночь, я – ночная птица!»5
.
За многие годы, отданные переводческому труду, у Гребнева сложилось четкое представление о роли и целях этого искусства. В предисловии к своей книге избранных переводов он сказал об этом так: «Перед
переводчиком стоит много задач, и главная из них – заставить произведение жить на языке перевода второй жизнью, жизнью столь естественной и
полнокровной, чтобы перевод того или иного произведения воздействовал
на своих читателей так же, как воздействует это произведение на тех, кто
читает его в оригинале. Из многих условий, которые должен выполнить
переводчик, это условие главное. Без его соблюдения следование всем
другим условиям и требованиям значения не имеет»6
. Своему творческому
кредо переводчик следовал и в работе над айренами Кучака. Сравнение
переводов с оригиналами показывает, что порой Гребневу удается воссоздать их поэтическую силу, сохраняя при этом максимальную лексикостилистическую близость подлиннику. Вот один из таких примеров
(оригинал и перевод):
Մըտիկ իմ եարին արէք,
զինչ հագեր ՝ ամէնն է կանանչ,
Հագեր գոյնըզգոյն կապայ,
կոճակ ու օղակն է կանանչ.
Առեր ու պաղչան մըտեր,
ջուր կ’երթայ, եզերն է կանանչ.
Մըտիկ ծառերուն արէք,
ծառն ծաղկեր, տերեւն է կանանչ7
:
На любимую бросьте взгляд:
Как к лицу наряд ей зеленый!
Сверху пуговицы горят
Наподобье огней зеленых.
Обнялись и вошли мы в сад,
Там петляет ручей зеленый.
Там большие деревья стоят,
Цвет листвы и ветвей – зеленый.
(с.153)
Айрен воссоздан Гребневым с почти дословной точностью, и при
этом не утеряно его художественное обаяние: перевод дышит той же свежестью воспетого Кучаком чувства, озарившего, преобразившего всё вокруг… Можно привести и другие подобные примеры. Но нередко в переводе оказывается невозможным передать художественную силу подлинника, оставаясь в то же время дословно близким ему лексически. И в переводах айренов Гребнев допускает определенную свободу в выборе слов,
образов, порой добавляя от себя отдельные детали, даже строки. В каких
границах позволяет себе переводчик отклонения от оригинала? Свое
мнение по этому вопросу Гребнев высказал в упомянутой беседе с Л.
Мкртчяном: «Меру вольности, допустимой для переводчика, я для себя
сформулировал бы так: переводчик имеет право вынести в текст перевода
то, что было в подтексте подлинника, и наоборот: спрятать в подтекст
перевода то, что было в тексте подлинника. Я считаю, что такова граница
переводческой вольности». При этом переводчик всякий раз руководствуется следующими принципами: 1. исходить в своих решениях из
стихии русского языка (на который и осуществляется перевод), учитывать,
как тот или иной образ, то или иное сравнение «приживутся» на инонациональной почве. Ибо главное для него – чтобы перевод и на русском
языке звучал как поэзия; 2. сохранять верность не только тексту и подтексту данного айрена, но и миру переводимого поэта в целом – с характерными для него мотивами и образами.
Гребнев лексически отдаляется от оригинала в тех случаях, когда дословный перевод звучит по-русски грубо, прозаично и убивает поэзию. В
беседе с Л. Мкртчяном сам переводчик приводит такой пример: «В подлиннике айрена «Как завидую я лампадам…» герой завидует им, потому
что они хоть и горят, но иногда гаснут, меж тем как герой песни «горит»
все время. В подлиннике сказано, что «фитиль по печени проходит». Это
очень идиоматично, и по-русски сказать так было бы нехорошо, хотя сделать это нетрудно. У меня же говорится, что влюбленному очень плохо,
что любовь его превратилась в ад. Это все есть в подтексте подлинника.
Я считаю, что перевел близко. Как раз с той мерой замены текста подтекстом и наоборот, о которой я говорил выше». Гребнев приводит и пример,
связанный с переводом айрена «Ложе твое – белый храм», где он удлинил
текст на одну строку. «Это я сделал, – объясняет он, – чтобы как можно
точнее передать мысль подлинника. Позволил я себе это еще и потому,
что есть айрены, в которых количество строк больше, чем восемь. Конечно, если бы я переводил какую-либо строгую форму, например, сонет,
изменять количество строк было бы недопустимо».
Для Гребнева-переводчика главное – воссоздать естественность
стиха оригинала. «При всем лаконизме айренов, – заметил он, – в них
«дышится» очень свободно». Это «свободное дыхание» сохраняется в его
переводах даже в тех случаях, когда он заостряет определенные мотивы,
добавляет от себя отдельные слова или строки. Допуская подобные отклонения, переводчик остается в пределах характерной для айренов системы образов, особенностей их языка, стиля. Он старается быть верным
поэтическому миру Кучака в целом. «Вольность» Гребнева продиктована
стремлением как можно ярче выразить в переводе поэтическую силу подлинника, а воссоздавая её, он исходит из стихии русского языка и, конечно
же, из своего прочтения айренов. Как и каждый истинный переводчик, он
пропускает оригинал через призму своего восприятия, согревает своим
вдохновением. И нельзя не уловить в гребневских «вольностях» его собственное лицо, его творческую индивидуальность. Чтобы особенности
гребневской интерпретации предстали нагляднее, сравним два русских
перевода одного и того же айрена (оригинал и переводы В. Звягинцевой и
Н. Гребнева):
Ես շար շապիկ լինէի,
’ւ ի անձինդ վերա կանգնէի,
Ոսկով ՛ւ ապըրշում կոճկեկ,
որ շըլնիդ ի գիրկ ածէի,
Կամ ջուր կամ նըռան գինի,
որ ի քո կըթղադ կենայի,
Առն’իր, բերանըդ դընէիր,
ցածնայի, զդունչըդ պագնէի: (с. 183)
Полотном твоей рубашки
я хотел бы стать отныне,
Башмачком твоим узорным,
травы топчущим в долине,
Или лучше стать водою
в глиняном твоем кувшине,
Капелькой на подбородке
и на губ твоих рубине8
.
Мне б рубашкою стать льняною,
Чтобы тело твое обтянуть,
Стать бы пуговкой золотою,
Чтобы к шее твоей прильнуть.
Мне бы влагою стать хмельною
Иль гранатовою водою,
Чтоб пролиться хоть каплей одною
На твою белоснежную грудь. (с.103)
И Звягинцева, и Гребнев воссоздали поэтическое обаяние айрена, но
нетрудно заметить, что гребневский перевод эмоционально насыщеннее –
и своей экспрессивной интонацией, и образами. Об этом же говорят замены, которые ввели в свой текст оба переводчика. У Звягинцевой появился
отсутствующий в оригинале «узорный башмачок, травы топчущий в долине», а образ воды конкретизируется: «в глиняном твоем кувшине». Эти
замены стилистически нейтральны. Кроме того, содержание второй и четвертой строк айрена, выражающих горячие чувства лирического героя, у
Звягинцевой не передано: вторая строка ушла в подтекст, а четвертая исчезла вследствие замены «шелковой с золотом пуговки» на «узорный
башмачок», что несколько ослабило эмоциональный накал подлинника9
.
В этом плане у Гребнева потерь нет; более того, «жар» кучаковских строк
усиливается у него в конце айрена, где появляется отсутствующий в оригинале образ «белоснежной груди». Однако это нисколько не диссонирует
ни с данным текстом, ни с образным миром айренов в целом: у Кучака
довольно часто встречается этот образ. «Нет такого сладостного сравнения, которое Кучак не нашел бы для женской груди»10, – заметил известный русский критик Станислав Рассадин. Так что, вполне гармонируя с
миром Кучака, введенный Гребневым образ «работает» на эмоциональную
выразительность текста. Ярко выраженная эмоциональность – вообще
характерная черта гребневских переводов Кучака. Он не только создает в
